Посол сын посла

4tololo.ru

«Кокаиновое дело», в котором фигурирует российский посол в Аргентине Виктор Коронелли, обрастает новыми подробностями. Корреспонденты Центра управления расследованиями (ЦУР), «пробивая» участников этой истории, неожиданно выяснили, что в 2010 году сын посла Виктор Коронелли-младший фигурировал в уголовном деле по сбыту наркотических средств.

Как пишет сегодня «МБХ Медиа» , согласно материалам уголовного дела, 6 января 2010 года на Севастопольском проспекте сотрудники угрозыска задержали 27-летнюю Светлану К., которая пыталась продать за 500 рублей два свертка амфетамина Виктору Коронелли-младшему . В момент задержания девушка находилась в состоянии наркотического опьянения и плохо воспринимала происходящее, а Коронелли добровольно выдал силовикам приобретенный амфетамин.

В дежурной части ОВД задержанная стала все отрицать, а Коронелли согласился на добровольное сотрудничество и дополнительно сообщил оперативникам, где еще в районе имеются точки по продаже наркотиков.

«Мы бы докрутили этого мажора, но начались звонки из Петровки, 38 и МИДа, - рассказал корреспондентам ЦУРа оперативник из УВД по ЮЗАО. - Девку мы закрыли, а мидовского сынка пришлось отпустить. Ну хоть „палку“ заработали».

О Светлане К. известно, что она окончила медучилище, работала администратором в казино и состояла на оперативном учете МВД за употребление наркотиков и занятие проституцией. В 2004 году привлекалась к уголовной ответственности за распространение порнографии.

4 марта 2010 года в Черемушкинском райсуде состоялось судебное заседание: свою вину Светлана признала полностью и ходатайствовала о рассмотрении дела в особом порядке. Виктор Коронелли-младший выступил на суде свидетелем и сообщил, что никогда не принимал наркотики и «с ним просто произошло недоразумение».

Судья Владимир Калинин, учитывая положительные характеристики с последнего места работы подсудимой, приговорил ее к четырем годам в колонии общего режима, а 500 рублей, изъятые в качестве вещдока, постановил вернуть свидетелю Коронелли.

Выйдя из колонии, Светлана в Москву больше не вернулась, живет у матери в Тульской области. А сын российского посла, по некоторым данным, сейчас работает телеоператором на федеральном канале.

Новости о «кокаиновом деле» облетели весь мир, разразился скандал. Но до сих пор информация, поступающая из разных источников, остается противоречивой. Ранее в аргентинских СМИ появились материалы об обнаружении около 400 кг чистейшего кокаина в чемоданах в здании школы посольства РФ в Буэнос-Айресе. Его стоимость в России оценили в 50 миллионов евро. В МИД РФ заявляют, что расследование началось со звонка посла РФ Виктора Коронелли в аргентинские спецслужбы. При этом товар по непонятным причинам пролежал в посольстве около года.

Силовики России и Аргентины подменили наркотик мукой и провели совместную операцию, чтобы установить получателя. В СМИ указывали, что кульминацией операции была доставка в Москву чемоданов с «кокаином» на самолете экс-главы ФСБ Николая Патрушева.

Российские власти утверждают, что кокаин принадлежал бывшему бухгалтеру дипмиссии в Аргентине Али Абянову. Кроме него, в Москве по уголовному делу о контрабанде арестовали Владимира Калмыкова и Иштимира Худжамова, а в Аргентине - еще одного работника посольства Александра Чикало, а также входившего в охрану посольства полицейского Ивана Близнюка. По сведениям СМИ, Близнюк и Чикало руководили фондом MORAL (Mecenas Ortodoxos Rusos En America Latin, Русские православные меценаты в Латинской Америке). Андрей Ковальчук был арестован заочно.

Между тем спецслужбы Аргентины не верят в версию МИДа и сливают «прослушки» в прессу, доказывая миру, что в этой истории замешаны высшие госчины из России. 2 марта стало известно, что силовики задержали в Германии предполагаемого организатора поставок кокаина Андрея Ковальчука.

«Кокаиновое дело», в котором фигурирует российский посол в Аргентине Виктор Коронелли, обрастает новыми подробностями. Корреспонденты Центра управления расследованиями (ЦУР), «пробивая» участников этой истории, неожиданно выяснили, что в 2010 году сын посла Виктор Коронелли-младший фигурировал в уголовном деле по сбыту наркотических средств.

Как пишет сегодня «МБХ Медиа» , согласно материалам уголовного дела, 6 января 2010 года на Севастопольском проспекте сотрудники угрозыска задержали 27-летнюю Светлану К., которая пыталась продать за 500 рублей два свертка амфетамина Виктору Коронелли-младшему . В момент задержания девушка находилась в состоянии наркотического опьянения и плохо воспринимала происходящее, а Коронелли добровольно выдал силовикам приобретенный амфетамин.

В дежурной части ОВД задержанная стала все отрицать, а Коронелли согласился на добровольное сотрудничество и дополнительно сообщил оперативникам, где еще в районе имеются точки по продаже наркотиков.

«Мы бы докрутили этого мажора, но начались звонки из Петровки, 38 и МИДа, - рассказал корреспондентам ЦУРа оперативник из УВД по ЮЗАО. - Девку мы закрыли, а мидовского сынка пришлось отпустить. Ну хоть „палку“ заработали».

О Светлане К. известно, что она окончила медучилище, работала администратором в казино и состояла на оперативном учете МВД за употребление наркотиков и занятие проституцией. В 2004 году привлекалась к уголовной ответственности за распространение порнографии.

4 марта 2010 года в Черемушкинском райсуде состоялось судебное заседание: свою вину Светлана признала полностью и ходатайствовала о рассмотрении дела в особом порядке. Виктор Коронелли-младший выступил на суде свидетелем и сообщил, что никогда не принимал наркотики и «с ним просто произошло недоразумение».

Судья Владимир Калинин, учитывая положительные характеристики с последнего места работы подсудимой, приговорил ее к четырем годам в колонии общего режима, а 500 рублей, изъятые в качестве вещдока, постановил вернуть свидетелю Коронелли.

Выйдя из колонии, Светлана в Москву больше не вернулась, живет у матери в Тульской области. А сын российского посла, по некоторым данным, сейчас работает телеоператором на федеральном канале.

Новости о «кокаиновом деле» облетели весь мир, разразился скандал. Но до сих пор информация, поступающая из разных источников, остается противоречивой. Ранее в аргентинских СМИ появились материалы об обнаружении около 400 кг чистейшего кокаина в чемоданах в здании школы посольства РФ в Буэнос-Айресе. Его стоимость в России оценили в 50 миллионов евро. В МИД РФ заявляют, что расследование началось со звонка посла РФ Виктора Коронелли в аргентинские спецслужбы. При этом товар по непонятным причинам пролежал в посольстве около года.

Силовики России и Аргентины подменили наркотик мукой и провели совместную операцию, чтобы установить получателя. В СМИ указывали, что кульминацией операции была доставка в Москву чемоданов с «кокаином» на самолете экс-главы ФСБ Николая Патрушева.

Российские власти утверждают, что кокаин принадлежал бывшему бухгалтеру дипмиссии в Аргентине Али Абянову. Кроме него, в Москве по уголовному делу о контрабанде арестовали Владимира Калмыкова и Иштимира Худжамова, а в Аргентине - еще одного работника посольства Александра Чикало, а также входившего в охрану посольства полицейского Ивана Близнюка. По сведениям СМИ, Близнюк и Чикало руководили фондом MORAL (Mecenas Ortodoxos Rusos En America Latin, Русские православные меценаты в Латинской Америке). Андрей Ковальчук был арестован заочно.

Между тем спецслужбы Аргентины не верят в версию МИДа и сливают «прослушки» в прессу, доказывая миру, что в этой истории замешаны высшие госчины из России. 2 марта стало известно, что силовики задержали в Германии предполагаемого организатора поставок кокаина Андрея Ковальчука.

Виктор Коронелли-младший, сын действующего посла России в Аргентине Виктора Коронелли, в 2010 году фигурировал в деле о сбыте наркотиков. Об этом стало известно журналистам Центра управления расследованиями.

6 января 2010 года на Севастопольском проспекте в Москве 27-летняя Светлана К. пыталась за 500 рублей продать 0,4 грамма амфетамина Виктору Коронелли-младшему. Их обоих задержали. В этот момент девушка находилась в состоянии наркотического опьянения. Придя в себя, она стала все отрицать, а Коронелли, сын российского дипломата, пошел на сотрудничество и рассказал оперативникам, где находятся другие точки сбыта наркотиков в районе.

«Мы бы докрутили этого мажора, но начались звонки из Петровки, 38 и МИДа. Девку мы закрыли, а мидовского сынка пришлось отпустить», — рассказал оперативник управления МВД России по юго-западному округу Москвы. ЦУР также приводит карточку МВД об изъятии наркотиков, которые пытались продать Коронелли-младшему.

В марте 2010 года суд приговорил Светлану К. к четырем годам колонии общего режима. Коронелли проходил по делу свидетелем. На суде он сказал, что никогда не принимал наркотики и «с ним просто произошло недоразумение».

Сейчас он работает телеоператором на одном из федеральных телеканалов, пишет ЦУР. Светлана К., выйдя из колонии, уехала в Тульскую область.

О том, что в школе при посольстве России в Аргентине нашли 12 чемоданов, в которых находились около 300 килограммов кокаина, стало известно в конце февраля. Чемоданы, зарегистрированные как дипломатический багаж, обнаружили еще в декабре 2016 года. При содействии аргентинской полиции в чемоданы поместили GPS-датчики, а наркотики в них заменили на муку. В декабре 2017 года их доставили в Москву. Троих человек, которые приехали за чемоданами, задержали и отправили под арест по делу о попытке контрабанды кокаина.

2 марта стало известно, что в Германии предполагаемого организатора поставки Андрея Ковальчука. Ранее он , что купил в Аргентине кофе, сигары и коньяк, поместил их в чемоданы и оставил их на хранение в школе при посольстве, договорившись со своим знакомым завхозом Али Абяновым. Ковальчук также , что связан с российскими силовыми структурами и называл себя «куратором» — одним из сотрудников спецслужб, под наблюдением которых находятся сотрудники диппредставительств.

Абянов — один из по «кокаиновому делу». В своих показаниях Абянов , что Ковальчук неоднократно оставлял в школе чемоданы, и он несколько раз отправлял дипломатической почтой. За каждый чемодан он получал по тысяче долларов.

В 1979 году я убил своего отца. Правда, он до сих пор жив и даже по выходным играет в теннис, но это уже подробности. Я совершил не физическое, а политическое убийство — по законам СССР это была настоящая смерть

СЫН ПОСЛА

М ой отец был одним из наиболее блестящих советских дипломатов своего времени. Он отличался быстрым умом, невероятной работоспособностью, оптимизмом, обаянием, красотой, скромностью, любил шутить. Он был порядочным человеком, умевшим держаться независимо и непринужденно с высоким начальством даже в сталинские времена, — так, по крайней мере, утверждала в разговоре со мной дочка знаменитого маршала Конева, Майя, хорошо знавшая моего отца в начале 50-х. Кстати, их общую любительскую фотографию тех лет на черноморском курорте, на фоне открытого белого лимузина «ЗИС» с теннисными ракетками в загорелых руках, я вообще считаю образцом сладкой «сталинской» жизни. Не раз мне приходилось слышать похвалы в адрес отца и от таких разных людей, как Ростропович и Евтушенко.

Я не мог не гордиться отцом. Он не возил дорогих подарков «наверх», не обхаживал жен начальников. Ему претила общепринятая «дипломатическая» спекуляция: покупка за границей дорогостоящей западной техники, не попадавшей на убогий советский рынок, и перепродажа ее через московские комиссионные магазины ради личного обогащения. По своим взглядам убежденный коммунист, «сталинский сокол» со стальными глазами, много лет проработавший в Кремле политическим помощником Молотова, принимавший прямое участие в выработке советской концепции «холодной войны», отец искренне верил в преимущества советской системы перед капитализмом, мечтал о мировой революции.

В середине 50-х он реально столкнулся с противником: его командировали в советское посольство в Париж советником по культуре. Извлекая из культуры сугубо политический корень, он настолько активно стал бороться в Париже с Западом, что заслужил от французских спецслужб звание «шпиона». Париж светился тогда от звезд мировой величины — отец умело дружил с нужными людьми. На его совести поездка популярного певца Ива Монтана на гастроли в Москву после венгерских событий 1956 года, вызвавшая негодование многих французов. Отец неплохо знал Пикассо, ездил к нему на Лазурный Берег, но гораздо больше гордился тем, что спас от разрушения гранитный бюст Ленина неизвестного французского скульптора; вождь революции потом долго пылился в «красном уголке» посольства. Американцы были для отца главными врагами. На увеселительном кораблике, на Сене, нашими соседями оказались отвязные парни в пестрых рубашках, громко говорящие по-английски. «Осторожно! Это переодетые американские солдаты», — строго предупредил отец. Девятилетний, я глядел в священном ужасе на врагов в увольнении.

Вместе с тем отец быстро проникся маленькими удовольствиями парижской жизни: ресторанами, сигаретами «Житан», мюзик-холлами, спортивными клубами. Он слишком любил жизнь, чтобы не заметить туманно-солнечного шарма Парижа. Он обладал природной деликатностью, которая плохо вязалась с его идеологией. Во всяком случае, в моей семье не было тоталитарного режима. Это отца, в сущности, и сгубило.

Отец, конечно, не воспитал меня диссидентом, такое ему не приснилось бы и в страшном сне, но он показал мне мир — этого было достаточно. Вернувшись в 12 лет из Парижа в обычную московскую школу, я обалдел от нищеты одноклассников и массы хулиганья. Я никогда не стал советским человеком. Домашняя обстановка делалась все более шизофренической и парадоксальной. Мы оба с отцом были идеалистами, отстаивали свои взгляды похожим образом, и как раз это нас развело. На человеческом уровне мы, безусловно, любили друг друга, но идеологический конфликт с годами перерос в необъявленную войну. Мы не знали, что с ней делать. Я невольно пользовался привилегиями его положения: носил дорогие французские свитера и замшевые куртки; у меня был вид западного плейбоя и советский дипломатический паспорт, который я, став старше, использовал для того, чтобы перевозить в Москву из-за границы запрещенные книги Набокова, Оруэлла и Солженицына.

Наши открытые споры были редкой, но бурной грозой. Они буквально не знали границ, разбросанные по карте его назначений. Мы начали с ним спорить под манговыми деревьями и баобабами — в Африке, где он был послом сразу в двух странах, Сенегале и Гамбии, потом — снова в Европе. Как-то (он был в ту пору вице-президентом ЮНЕСКО и жил в очень буржуазной квартире в Париже, неподалеку от Эйфелевой башни, а я — длинноволосым студентом филологического факультета МГУ) мы проспорили в его роскошном «ситроене» всю дорогу от Парижа до Амстердама, переезжая из Франции в Бельгию и Голландию по сказочным, освещенным желтым противотуманным светом автострадам, все более недовольные друг другом, уже не имея возможности посмотреть друг другу в глаза. Я знал подноготную его фиктивного западного благополучия: и квартира и машина оплачивались из советского бюджета, реально он получал в ЮНЕСКО меньше, чем даже его французская машинистка, сдавая каждый месяц три четверти своей зарплаты в советское посольство, в то время как его американский коллега получал надбавку к зарплате за жизнь за границей. Отец настаивал на том, что для меня было полным абсурдом: в СССР больше свобод, чем на Западе, и жизненный уровень не хуже Европы. Меня бесило, что, признавая за родиной «отдельные недостатки», он не хотел, чтобы я «обобщал», а уж тем более «трогал» его сокровище — Ленина. Он слишком оторвался от советской реальности, годами живя за границей. Случайно оказавшись со мной в московском троллейбусе, он даже не знал, как и сколько платить за проезд. Я же, с моей стороны, не переваривал коммунизм до такой степени, что готов был приветствовать американскую интервенцию во Вьетнаме и даже сочувственно воспринял военный переворот Пиночета, что имело печальное следствие: родители отказались в первый и единственный раз отмечать мой день рождения.

Все кончилось тем, что в 1979 году из-за моего диссидентского активизма отец в самый разгар своей карьеры, в ожидании нового назначения стать заместителем министра иностранных дел, с большим скандалом лишился своей работы — поста посла-представителя СССР при международных организациях в Вене, был отозван в Москву, и жизнь нашего семейного клана погрузилась во мрак.

Почетный житель Вены Зигмунд Фрейд мог быть мною доволен: я внес личный вклад в его теорию взаимоотношений отцов и сыновей, ставшую законом века. Но если я и подыграл ему, то невольно и без симпатии. Я был последним человеком, годившимся на роль ненавистника отца. Все детство я панически боялся нанести урон родителям, словно был в силах это сделать. Сейчас, когда я вижу радость сына, обыгрывающего меня в пинг-понг, я вспоминаю свою перверсивную особенность щадить чувства отца даже тогда, когда его способности намного превосходили мои. Я боялся случайно обыграть его в шахматы, хотя он играл на уровне мастера, а я так и остался дилетантом. И вместе с тем мое убийство отца было непреднамеренным лишь в том смысле, в котором определилось моим недомыслием, избалованностью, небрежной нелюбовью к порядкам страны, где я жил. Иными словами, оно было почти полностью предопределено моим жизненным назначением. Оно произошло в жестоком и чувствительном измерении советской жизни, которое именовалось политикой, но чем дальше, тем яснее я вижу в нем лишь местный случай универсальной коллизии, способной развернуться повсюду, от Южной Африки до Японии и США.

Во всем, конечно, виновата литература. Отец читал только газеты и так называемый белый ТАСС — информационные сводки для закрытого пользования. Я никогда не видел его держащим в руках роман и уж тем более сборник стихов, но моя мама, переводившая Драйзера для русского собрания его сочинений, рано привила мне страсть к чтению книгами Жюля Верна и Джека Лондона. Я вырос и стал писателем настолько незаметно для себя, что, живя вдалеке от литературных кругов, долгое время считал свое детское избыточное воображение, роение «мыльных опер» в голове нормой фантазии для каждого. Я опомнился лишь тогда, когда отступать было некуда, да и родители, вплоть до политического скандала, никак не могли понять, как может взяться писатель из ничего, поглядывая на меня с нарастающим подозрением. И в самом деле, я уже писал черт знает что: не политически крамольное, не откровенно диссидентское — но решительно неприличные рассказы, разворачивающие (как мне казалось) основы жизни. Я то бесконечно сомневался в себе, то видел себя молодым Достоевским.

Мне хотелось напечататься, как всякому сочинителю, но моя страна была явно к этому не готова. Тогда я набрался терпения: писал рассказы «в стол», но зато стал печатать литературные эссе, они пользовались успехом, и меня приняли в Союз писателей. Пожилая секретарша секции критики, сочувствующая моей молодости, обняла меня:

— Ну, это навсегда.

Она имела в виду социальный статус: пропуск в ресторан «Дубовый зал», известный на всю Москву посещавшими его знаменитостями, рыбными закусками и бифштексом «по-суворовски», путевки в дома творчества, специальную поликлинику, продовольственные заказы на праздники с дефицитной икрой, поездки с лекциями по стране и даже заграничный туризм. Если тебя остановил милиционер за превышение скорости — покажи ему писательское удостоверение, и он отпускал без штрафа. Таков был престиж писателя. Власть покупала писателей, но их либеральная часть только делала вид, что продается. Они предпочитали «Дубовый зал» собраниям, используя свой статус для полноценного питания и тайного сопротивления режиму.

Секретарша сглазила меня. Я установил рекорд самого минимального пребывания в Союзе за всю его историю с 1934 года. Я не успел насладиться ни изданием книги, ни благами Дома творчества. Меня выгнали через 7 месяцев и 13 дней. За что? Литература не больше чем выдумка! Да, но Советский Союз был Империей Слова и Образа. Иностранцы с трудом понимают, что основная жизнь в моей стране до сих пор существует в голове, в самоубеждении сознания, а не на земле и вокруг, как в нормальной стране. Партии было жизненно необходимо иметь на слово монополию, как и на водку. Любое посигновение на монополию воспринималось как разгерметизация власти... Мне же в декабре 1977 года, в возрасте тридцати лет, пришла в голову безумная мысль соорудить литературную ядерную бомбу.

Мы с женой снимали тогда в Москве крохотную квартиру напротив Ваганьковского кладбища, и каждый день в наши окна нестройно текла похоронная музыка. Возле дома была мастерская гробов; их свежевыкрашенные крышки выставлялись прямо на улице для просушки. Наш полуторагодовалый сын из сидячей коляски хватался за крышки рукой. Те падали к неудовольствию гробовщиков. Кладбищенская атмосфера способствовала дьявольскому плану: мне захотелось похоронить советскую литературу.

Перед моими глазами стоял пример московских авангардистских художников. После знаменитой «бульдозерной выставки» под открытым небом, запрещенной и раздавленной бульдозерами (1974 год), под давлением мирового общественного мнения они отвоевали себе завидную тень независимости: социалистический реализм отступил. С литературой дело доходило до дикости: достаточно было в стихах употребить несколько раз слово «черный», как поэт обвинялся в антигосударственном пессимизме. Единственный либеральный журнал «Новый мир» был разгромлен еще в конце 60-х. Иногда мне удавалось читать рассказы с эстрады. На вечере «творческих дебютов» в московском Доме актера после танца юной балерины я прочитал, запинаясь от волнения, свой рассказ «Едрена Феня» о граффити в общественных уборных, вызвавший в зале шок. Пожилой актер крикнул на все помещение хорошо поставленным «мхатовским» голосом: «Это махровая пакость!»

Несмотря на очевидный откат страны к сталинизму, я сумел в начале 70-х дважды обыграть цензуру в крупной игре, напечатав в журнале «Вопросы литературы» первое в России большое исследование о маркизе де Саде, а затем — о русском эмигрантском философе-экзистенциалисте Льве Шестове. Эти публикации вызвали явное недовольство властей. В отличие от большинства своих коллег, интеллигенции в целом я о властях знал не понаслышке. Собственно, я сам был сыном власти, формально принадлежа к московской «золотой молодежи». Это были дети членов политбюро, помощников Брежнева, министров, послов, военачальников. Они, как правило, женились между собой, патронировали хоккейные команды, ездили на сафари в Африку, катались на водных лыжах по Москва-реке, устраивали шумные пикники на правительственных дачах, разглядывали порножурналы, украденные из столов своих отцов, и трахали парикмахерш своих мам, на которых порой приходилось по острой нужде тоже жениться. У них были конспиративные клички из обрывка фамилии, типа Кузя или Капа, создававшие атмосферу таинственной элитарности, прикрывавшей их самоуверенность, похотливость и тупость. Я общался с ними редко, но с любопытством, через них проникая в мелкие тайны власти, мельком видя их отцов, любивших на отдыхе по-свойски «забить козла» и посмотреть запрещенные для широкой публики американские боевики. С кем я был знаком несколько ближе, так это с семьей главного партийного чиновника по культуре Василия Шауро, белоруса со скорбным лицом, который и задушил журнал «Новый мир», но который долгие годы был тайно влюблен в его страстную читательницу, мою маму, и даже в укромном месте хранил ее заколки. Мама безжалостно считала Шауро «серостью», но в доме принимала. Сидя на диване в нашей столовой, он рассматривал репродукцию картины Сальвадора Дали с изображением обнаженной Галы.

— Как же можно изображать свою жену голой! — возмутился Шауро, захлопнув альбом.

Было ясно, что никакой Шауро, прозрачно намекавший мне, что, вступи я в партию, он бы взял меня в свой отдел командовать культурой, не мог мне помочь напечатать мои рассказы. Глядя на него невинными дружескими глазами, я думал о реакции властей на мою «бомбу». Я знал, что с ними можно разговаривать только с позиции силы, и аккуратно искал этот рычаг. И нашел — это будет альманах «отверженной литературы», состоящий из произведений, запрещенных советской цензурой, по принципу: «Смотрите, что они не печатают! Смотрите, чего боится власть!» Это было неприкрытое желание выставить власть в голом виде...

Стоп! Внесу уточнение: под словом «цензура» я имею в виду обобщенный образ. В предварительную цензуру отдавали любое издание тиражом более 20 экземпляров. Но цензоры редко накладывали запрет на публикации. Их «рубили» уже в редакциях, сознавая, что пропуск «крамолы» означает потерю работы. Редакторы смотрели на тебя просящими глазами. Ты же не хочешь лишить моих детей куска хлеба! Советская власть умела руководить людьми. Позже я столкнулся с западной редактурой, ориентированной на рынок, и убедился, что она не смотрит на меня просящими глазами. «Наши читатели считают себя умными, — твердо сказал мне как-то главный редактор одного нью-йоркского журнала, отвергая мой материал. — Если они прочтут вас и не поймут, они разочаруются не в себе, а в журнале, и не будут нас покупать».

Изобретатель «бомбы», я видел ее состав в гремучей смеси либеральных писателей и писателей-диссидентов. Соединить в неподцензурном альманахе известных всей стране либеральных авторов, которых власть ловко использовала «на экспорт», как поэта Андрея Вознесенского, с диссидентами, вычеркнутыми властью из общественной жизни, и показать их общий протест значило обвинить власть в сознательном уничтожении современной культуры и подтолкнуть на уступки. Бродя по нестройным аллеям Ваганьковского кладбища, я обдумал предварительный список авторов, но понимал, что одному мне с затеей не справиться. Не хватало ни связей, ни авторитета среди писателей.

Слова из предисловия к «Метрополю», как был наименован альманах, что он родился на фоне зубной боли, не только метафора. Известно, что у писателей плохие зубы. С центровым «западником» тогдашней литературы Василием Аксеновым мы лечили зубы в стоматологическом центре на улице Вучетича. Нас посадили в соседние кресла. Это был сюрреалистический интерьер: огромный зал без перегородок, наполненный зубовным скрежетом. Здесь я и соблазнил прославленного друга моим проектом. Затем я привлек к составлению альманаха «высоколобого» автора романа «Пушкинский дом» Андрея Битова, моего сверстника, сибиряка Евгения Попова, подключился абхазский Фолкнер с общероссийским именем — Фазиль Искандер, команда сильная, и дело закрутилось.

Состоятельные либералы курили на наших конспиративных сходках труднодоступные в те годы американские сигареты; бедные диссиденты дымили вонючие советские папиросы. Возникали дискуссии. Ядовито спорили между собой поэтессы: кумир молодежи, покоритель стадионов Белла Ахмадулина и очень камерная Инна Лиснянская. Кое-кто забрал рукопись назад. Романист Юрий Трифонов объяснил это тем, что ему лучше бороться с цензурой своими книгами, поэт Булат Окуджава — что он единственный среди нас член партии. Звонил в дверь самый популярный в стране автор «Метрополя» Владимир Высоцкий (советский аналог Боба Дилана), на вопрос: «Кто там?» — отзывался: «Здесь делают фальшивые деньги?» Мы хохотали, понимая, что получим за свое дело по зубам, но что власть совсем озвереет, не предполагали.

Позже нас обвиняли, что мы задумали «Метрополь» с тем, чтобы нелегально опубликовать его на Западе. Это фактически неверно. Мы тайно договорились со знакомыми французскими и американскими дипломатами вывезти альманах за границу, но не для того, чтобы печатать, а на сохранение, и в этом оказались предусмотрительными. «Американский» экземпляр был передан советнику по культуре посольства США в Москве Рею Бенсону, моему будущему другу, живущему теперь в отставке в Мидлбери, штат Вермонт. Акт передачи состоялся в один из самых холодных январских дней в истории России. Термометр показывал минус 40 по Цельсию. Московские улицы были пусты — большинство автомобилей замерзли. Рей немедленно понял значение «бомбы». Хитро улыбнувшись и весело шмыгнув простуженным носом, он взял ее под мышку и унес из конспиративной квартиры по глубокому снегу в свою дипломатическую машину. На следующий день в секретной комнате посольства США он доложил послу, и тот, ни слова не говоря, утвердительно щелкнул пальцами — давай! Альманах улетел в Вашингтон с дипломатической почтой.

Первоначально было задумано так: мы устраиваем вернисаж «Метрополя», знакомим с ним публику. Для этой цели сняли кафе «Ритм» возле Миусской площади. Пригласили человек триста народу: советских и западных журналистов, режиссеров, певцов, космонавтов, иностранных дипломатов. По советским временам это была большая «провокация». Дальше началась детективная история.

КГБ отреагировал по-военному: его сотрудники оцепили квартал, кафе закрыли и опечатали с помощью врачей из санэпидемстанции по фиктивной причине обнаружения в нем тараканов, на дверь повесили табличку «Санитарный день», а нас стали таскать на допросы в Союз писателей. 20 января 1979 года состоялся его экстренный секретариат, на который были вызваны пять составителей. Все было заранее срежиссировано. Около пятидесяти верных советских писателей кричали нам в лицо, что мы пособники спецслужб, «литературные власовцы», которых надо поставить не то к стенке, не то лицом к народу.

— Предупреждаю вас, — в заключение заявил председатель собрания Феликс Кузнецов, бывший либеральный критик 60-х годов, ставший главным палачом «Метрополя», — если альманах выйдет на Западе, мы от вас никаких покаяний не примем!

— Напечатайте здесь! — упорствовали мы.

И тут неожиданный удар из Америки. Карл Проффер, хозяин издательства «Ардис» в Энн Арборе, друг многих из нас, издававший неподцензурную русскую литературу, которому был послан альманах, по собственной инициативе объявил по «Голосу Америки», что «Метрополь» находится в его руках и он собирается его издать. Мы бросились звонить Карлу в полном недоумении, но попробуй тогда дозвониться в Америку! После этого отступать было некуда. Вслед за русским изданием в «Ардисе» альманах вышел по-английски в издательстве «Нортон» и по-французски в «Галлимаре».

Как бы я ни презирал советскую власть, мой конфликт с ней до «Метрополя» носил скорее теоретический характер. Теперь я почувствовал холодок ГУЛАГа: прослушивали внаглую мои телефонные разговоры, вызывали в «органы» моих друзей и отговаривали со мной дружить, пугая «неприятностями», залезали ночью обыскивать мою машину, распространяли фантастические слухи: «Аксенов с Ерофеевым — гомосексуалисты, решившие создать «Метрополь», чтобы испытать силу своей мужской дружбы».

«Виктор Владимирович? Можно вас на минуточку?» Все как в кино. С этих банальных слов началось мое «похищение» агентами КГБ среди ясного дня из дворика Института мировой литературы, где я тогда работал. Двое в черных костюмах при галстуках отвезли меня на верхний этаж многоэтажной гостиницы «Белград» в какой-то особый номер, жестко поговорили, предлагая по-хорошему отдать им рукописи, без обыска: хотели «познакомиться поближе с творчеством», пугали завести уголовное дело за «порнографию». Позже я узнал, что КГБ разработал, но так и не осуществил схему высылки меня из страны как зачинщика альманаха по примеру Солженицына: посадить на ночь в тюрьму, а наутро выслать на самолете на Запад. Предателю своего класса, мне в КГБ заочно присвоили кличку Воланд (прекрасный персонаж дьявола из романа Булгакова «Мастер и Маргарита») — ну что ж, спасибо им задним числом. Конечно, мои тогдашние беды — ерунда по сравнению с муками, которые выпали на долю Анатолия Марченко или Сахарова. Меня не били в лагерях, насильственно не кормили при голодовке. Но сущность общества, в котором я тогда жил, подлость и трусость одних и благородство других я понял в тот «метропольский» год так, как бы не понял и за полжизни.

Начались репрессии, бившие почти по всем авторам «Метрополя»: запрещали книги (уже вышедшие не выдавались в библиотеках), спектакли, выгоняли с работы. Однако главной жертвой «Метрополя» стал мой отец.

Мама рассказывает, что однажды вечером в советской резиденции в Вене, когда по своему обыкновению она читала перед сном в постели, в спальню вошел отец, протянул свежий номер французской газеты «Монд» и сказал хрипловато:

— Прочти. Тут есть что-то интересное для тебя.

Она прочла и обмерла. Московский корреспондент газеты Даниэль Верне сообщал о разворачивающемся скандале с «Метрополем».

«Я вам тут и советская власть, и товарищ Сталин», — сказал как-то один советский посол своим подчиненным, и это вот стало символом советской дипломатии. Видел ли я своего отца ненавистным «товарищем Сталиным»? Задумал ли я «Метрополь» с тем, чтобы через скандал на весь мир докричаться до него, объяснить ему его политическую неправоту, неправомочность при всем его посольском шике, великолепных жестах, той зависимости, в которой находились от него многочисленные сотрудники, шоферы, челядь, видеть во мне какого-то случайного «писаку»? Как при большом скандале в доме идут в дело чернильницы, вазы и сервизы, бросался ли я в него моими талантливыми друзьями, интеллектуальным багажом, наконец, текстами своих рассказов, которые бы иначе отец никогда не прочел? Все это остается за гранью сознания, но моя «бомба» разорвалась в его руках.

Всего только за две недели до того, как Рей Бенсон унес экземпляр альманаха, родители были в Москве на рождественских каникулах. Мы встретили Новый год устрицами и французским шампанским. Было весело, о политике мы не спорили, я ничего не сказал о своей конспиративной деятельности. Я понимал, что родители не одобрят ее; с другой стороны, я наивно рассчитывал на победу. Теперь, когда о «Метрополе» опубликованы секретные документы КГБ и воспоминания наших противников, видно, что мнения их разделились, и были те, кто хотел опубликовать его в Советском Союзе, то есть фактически снять монополию на социалистический реализм. Возможно, нам не хватило еще двух-трех громких имен, чтобы победить. Но шансы были — и я не хотел вовлекать в историю своих родителей. Их вовлекла другая сторона. КГБ справедливо решил, что мой отец — мое слабое место, и они ударили по нему.

Последний раз в своей жизни я встречал отца по законам советского ВИПа. Присланный за мной из МИДа черный лимузин отвез меня в международный аэропорт Шереметьево. Последний раз, поднимая шлагбаум для проезда на взлетное поле, солдат отдал мне честь, просто за то, что я существую. Машина подрулила к бело-синему лайнеру «Аэрофлота» «ТУ-154», прибывшему из Вены. Я поднялся по трапу, прошел в салон первого класса с каракулевой шапкой в руке для отца — зима в тот год была действительно дико холодной. Отец поцеловал меня, пахнув коньяком, надел шапку и, спускаясь по трапу, сказал:

— В этот раз я прилетел из-за тебя.

И тут же, не дав мне ничего сказать, он произнес первый раз в жизни конспиративную фразу, направленную не против Запада, а против своих:

— Не говори в машине о делах. При шофере.

Родительская домработница Клава встретила нас в квартире отца громким плачем. Она поверила идиотским слухам, что меня уже расстреляли. Все было как нельзя хуже. Мама осталась в Вене с подозрением на рак груди. Впереди была черная дыра. Я проснулся на следующее утро и увидел на висках первые седые волосы. Мне было 32 года.

По приезде отца немедленно взяли в оборот четыре организации. Его попеременно вызывали в МИД, КГБ, ЦК КПСС и Союз писателей. Идея моих оппонентов состояла в следующем: поскольку я являюсь одним из составителей альманаха, то, если я напишу покаянное письмо, которое будет опубликовано в «Литературной газете», «Метрополь» потеряет юридическую силу и можно будет остановить его публикацию на Западе. Секретарь партийной организации МИДа Стукалин выразил общее мнение:

— Я бы на твоем месте отрекся от такого сына, — заявил он отцу, вызвав в свой кабинет.

Объектом дипломатической работы отца стали не США, не европейские демократии, а собственный сын. Именно от него требовалось убедить меня написать покаянное письмо. Отец продолжал получать зарплату посла в валюте, «работая» со мной по заданию министра. Мы оба попали в капкан. Громыко довел до его сведения цену за неуспех операции:

— Если не будет письма, ты будешь отозван со своего поста в Вене.

Это была, на мой взгляд, чисто нацистская постановка вопроса. Отец бросился за помощью к своему близкому другу Андрею Михайловичу Александрову, внешнеполитическому помощнику Брежнева, который был известен в Москве и Вашингтоне как архитектор «разрядки» и «советский Киссинджер». Умный Александров, которого я за глаза звал Сперматозоидом за пристрастие к сексу, изворотливость и худобу, встретил друга хмуро:

— А ты думал, что всю жизнь будешь сидеть за границей? — сказал он, уже знавший о позиции Громыко.

В КГБ отцу показали досье на меня. Это был внушительный 300-страничный документ: доносы агентов наружного наблюдения, записи телефонных разговоров, график моих встреч, списки приятелей. Но особенно потряс отца разговор в ЦК. Высший орган страны, политбюро, дважды обсуждало вопрос о «Метрополе» и выработало план его подавления как интеллектуального мятежа. Отец был вызван влиятельным секретарем ЦК по идеологии Михаилом Зимяниным:

— Ты понимаешь, что «Метрополь» — это начало новой Чехословакии?

Зимянин не случайно говорил с отцом на «ты». Это было не только обращение высокого начальника, но и знакомого, с которым отец не раз играл в теннис. Однако «знакомый» не пожелал говорить с отцом наедине, воспринимая его уже не совсем как «своего»: на отца легла тень моей еретичности. При разговоре присутствовал заведующий отделом культуры ЦК, тот самый Василий Шауро, неравнодушный к моей маме, которого отец знал со студенческих лет. Когда в начале разговора Зимянин показал на отца и спросил: «Вы знакомы?» — Шауро протянул руку и сухо представился: «Шауро».

Зимянин прочитал отцу вслух наиболее «острые» куски альманаха, выделив меня как самого «плохого» в политическом смысле, и прибавил:

— Передай сыну, не напишет письма — костей не соберет.

Такая угроза, исходившая от влиятельного деятеля партии, была нешуточной. Они могли сделать со мной все что угодно: забрать в армию (о чем Зимянин тоже сказал отцу открытым текстом) и тихо расправиться со мной за дверями казармы, посадить в тюрьму, спровоцировать «несчастный случай».

Не могу сказать, что я испугался. Отец воспитал меня так, чтобы я не был трусом, и теперь, когда я должен был продемонстрировать свою «смелость», она фактически оборачивалась против него. Я оказался в разорванном состоянии. Я видел, как он мучится, приходя по вечерам совершенно убитым после всех этих встреч, я его не узнавал. Наверное, он на своей шкуре начинал понимать, что значит идти против режима, которому он служил верой и правдой. Мне казалось, что он не переживет краха своей карьеры. Перед тем как мы начинали говорить, отец уносил телефон в другую комнату и прятал его под подушку: он не хотел, чтобы нас подслушивало его же правительство.

С другой стороны, я не мог предать друзей. Я — зачинщик всей этой затеи, великий соблазнитель с ироничной улыбкой на толстых губах — и вдруг сдаться! Да ни за что! Лучше убейте! Лучше не жить! Я слишком хорошо представлял себе лица друзей и врагов: «Ну что, посольский сынок, обосрался»!? Мое письмо означало бы не только гибель затеи, не только мой вечный позор: я знал из советского опыта писателей, что те, кого сломал КГБ, никогда не смогли снова писать. Но в таких случаях всегда остаешься один: когда друзья по «Метрополю» узнали о моем положении, они заняли позу наблюдателей. Они ничего не советовали. Они просто молчали. Зато политические диссиденты говорили мне:

— Если ты вылез из окопа, ты должен бежать вперед!

Но я не хотел быть солдатом в каске, с примкнутым штыком. Дело дошло до того, что Веслава боялась отдавать нашего сына в детский сад — нам казалось, что КГБ может украсть его, а затем шантажировать. «Метрополь» превращался в неуправляемый корабль. Умеренная часть команды пыталась выйти из-под прямого удара, но более радикальная, настроенная по-боевому, готова была надеть «каски»...

Я встречался с отцом почти каждый вечер в его большой квартире на улице Горького. Раздевшись в прихожей, увешанной африканскими масками, которые отец собирал в Сенегале, я шел прямиком на кухню. Он никогда не умел готовить, даже яичницу на завтрак, он был совершенно беспомощным без мамы и Клавы, которую мы решили не посвящать в наши дела... Я чистил картошку, делал салат, варил сосиски, и мы садились с ним ужинать в столовой, после чего пили чай с его любимым зефиром в шоколаде. Вещи в комнате — кресла, картины, сервант — выглядели теперь как-то совсем по-другому: отчужденными и больными. Даже ярко горящая люстра не могла высветлить их, оживить. Не скажу, что отец давил на меня, заставлял написать письмо. Этого не было. Он придумывал какие-то промежуточные варианты, но они отпадали один за другим, потому что никого не устраивали. Скандал разрастался. О «Метрополе» много говорили по «голосам», писали в иностранной прессе. В газете «Московский литератор» появились строго подобранные, крайне враждебные, истеричные мнения советских писателей о «Метрополе». Альманах был официально объявлен «порнографией духа». Среди писательских гонителей отец, вчитавшись в газету, в растерянности обнаружил и своих давнишних знакомых.

Я ждал развязки и, честно говоря, боялся ее. А если отец скажет, что все-таки надо? Ради него, ради мамы, ради спасения нашей семьи. «Ты посмотри, как у него дрожат руки, как он постарел! — говорил я себе. — Кто тебе ближе: он или... весь этот шум»? Ведь в жизни он для меня ничего не сделал, кроме хорошего... В его квартиру уже никто не звонил. А какие тут закатывались вечера! Какую еду подавали!.. Все было уничтожено. Это была выжженная земля. В этом была разница между нами, потому что мне-то звонили, меня поддерживали многие люди. Больше того, собираясь в «метропольском» кругу, кочуя из гостей в гости, мы много шутили, кто по молодости, кто от отчаяния, и я, пожалуй, в тот год выпил самое большое количество шампанского в своей жизни — мы заливали шампанским из последних денег наши проблемы.

На сороковой день своего пребывания в Москве отец пригласил меня в очередной раз поужинать. Я застал его до такой степени бледным, что внутренне взвыл от жалости к нему. Он долго отмалчивался, жуя наши ставшие ритуальными сосиски. Наконец он сказал:

— В нашей семье уже есть один труп. Это я.

Я молчал, вглядываясь в него и пытаясь понять, куда он клонит. Он машинально складывал и расправлял салфетку.

Есть в жизни писателя такой момент, когда совершаешь поступок, последствия которого невозможно предусмотреть. По русской пословице: «Или пан, или пропал». Если «пан», то жизнь преображается и принимает форму художественной судьбы. Необязательно сладкой, может быть и противной — но судьбы. Если «пропал», то — пропал. А если поступка нет, то и вообще нет писателя. Такова роль «Метрополя» в моей жизни — полет в пропасть... вот-вот разобьюсь!.. и счастливое, почти чудесное избавление благодаря жертве моего отца.

Через несколько дней Громыко приказал отцу вернуться в Вену — провести прощальные приемы. Там к нему приставили охрану КГБ. Боялись, что советский посол сядет в свой «мерседес» и рванет в Мюнхен в поисках свободы. Отец не рванул — он прощался с коллегами. Правда, прослышав про скандал, послы социалистических стран не пришли к «опальному» союзнику, зато западные «враги» дружески жали руку и вполголоса просили передать мне привет. Отца бойкотировали и недавно рабски преданные ему завхозы и горничные советского представительства. Ему и маме, еще слабой от перенесенной (слава богу, успешной) хирургической операции, пришлось самим укладывать весь свой скарб. Они ехали поездом в Москву, где на вокзале их не встретил ни один официальный представитель МИДа. Я «обрадовал» отца известием, что меня, вместе с Евгением Поповым, только что выгнали из Союза писателей, о чем я узнал из газеты. Отец хмуро кивнул.

— Может, мне дать пресс-конференцию для иностранных журналистов? — спросил он меня, когда мы вошли в родительскую квартиру.

По тем временам это был акт самоубийственного диссидентства — я постарался его отговорить. Исключение из Союза было литературной смертью. Работало железное правило — исключенных не печатали. Я оценил бандитский прием властей — ударить по молодым, чтобы запугать и разобщить всех. Но товарищи по «Метрополю», члены Союза, написали письмо протеста: если нас не восстановят, они все выйдут из Союза — В. Аксенов, А. Битов, Ф. Искандер, И. Лиснянская, С. Липкин. Такое же письмо послала и Белла Ахмадулина. Об этом не замедлил сообщить «Голос Америки». Мы вошли в новый виток противостояния.

12 августа 1979 года «Нью-Йорк таймс» опубликовала телеграмму американских писателей в Союз писателей СССР. К. Воннегут, У. Стайрон, Дж. Апдайк (по приглашению Аксенова участвовавший в «Метрополе» в качестве автора), А. Миллер, Э. Олби выступили в нашу защиту. Они требовали восстановить нас в Союзе. Было ясно, что в противном случае они откажутся печататься в СССР. В Союзе писателей сильно струсили.

Начались многомесячные переговоры о восстановлении. Но дело было буквально накануне оккупации Афганистана, и власти уже не требовалось играть в «разрядку». В декабре 1979 года, в дни столетнего юбилея Сталина, верхушка советских писателей преподнесла покойному вождю хороший подарок: они проголосовали единогласно против восстановления, окончательно выбросив нас из литературы.

— Теперь я, по их меркам, «бывший» писатель, — усмехнулся я тогдашнему корреспонденту «Нью-Йорк таймс» в Москве Крегу Уитни, дежурившему у двери Союза писателей. — Пойдем выпьем за это.

— А что друзья? — спросил Крег. — Выйдут из Союза?

Хороший вопрос. Помня, как в разгар драки Андрей Вознесенский «растворился» в экспедиции на Северный полюс, мы с Поповым на всякий случай призвали их оставаться в Союзе, не обнажать либерального фланга. Битов, Искандер и Ахмадулина нас осмотрительно послушались. Липкин и Лиснянская, однако, вышли и достойно бедствовали годами. Аксенов тоже вышел, но его «игра на отъезд» ослабила наше единство. Вскоре он получил приглашение от американского университета, уехал и лишился советского гражданства.

Ну а отец? Героем хорошо быть не больше трех дней, так же как гостем в приличной семье. Но безработный отец продолжал держаться молодцом, несмотря ни на что. Однажды, не без стеснения, он мне сказал:

— Есть только один человек, который может меня спасти. Это ты.

Он попросил написать Брежневу письмо, но не покаянное, а в том смысле, что «отец за сына не отвечает». Я написал генеральному секретарю ЦК КПСС, что мне невыносимо видеть отца безработным, если положение не изменится, я не знаю что с собой сделаю — то есть повешусь.

Ответа не было, и я уже действительно не знал, что делать со своей угрозой, когда мне вешаться: через неделю? через месяц? Власти в конце концов освободили меня от сомнений. Громыко по воле Брежнева распорядился принять отца в центральный аппарат МИДа на Смоленской площади. Отец был вынужден дать подписку, что он (дипломат!) не будет встречаться с иностранцами. Он получил уникальную, по кафкианским понятиям, каторжную работу. Он приходил в свой кабинет каждый день к девяти часам, чтобы найти на рабочем столе всего лишь свежий номер газеты «Правда». Он не спеша жевал гроздья партийных новостей, получал приличную зарплату. И больше ничего. И так несколько лет подряд.

Правда, по выходным мы с ним резались в теннис. Турнир затянулся — мы ведь жили теперь в одной стране. Я уже не боялся его обыгрывать, и звон мячей, отдававшийся в дачном лесу, внушал почему-то неясную надежду на перемены. Я верил в них, несмотря на весь советский мрак вокруг. Я чувствовал подспудные толчки будущего. Из «сына власти» я превратился в свободного писателя и ночами писал свой первый роман — «Русская красавица». Жизнь только начиналась, и так хотелось жить. Никто тогда не знал, что будет дальше.

Виктор ЕРОФЕЕВ